— Цвай? — фашист пытался улыбнуться; дергая щекой, заговорил что-то по-своему.
Эта сцена вызвала у некоторых улыбку, а Чеботарев, обращаясь к немцу, насмешливо бросил:
— Каля-баля… Вот не убегал бы, сухим бы остался.
— Хиба так можно? — вставил Закобуня. — Это тебе не дома: мы часть болот специально не высушивали — вас топить в них теперь будем.
Немец сразу сник, а когда Курочкин, шикнув на Закобуню, еще ближе подступил к нему, совсем растерялся.
— Я тебя спрашиваю, где цвай? — проорал сержант. Курочкину было обидно, что он, командир в роте далеко не из последних, упустил врага.
Вернулись посланные искать второго.
— Два там парашюта, и следы сюда ведут, — доложили они.
— Не сквозь землю же он провалился! — посмотрел на них Курочкин.
И вдруг немец по тому, видно, как простодушно — даже с каким-то любопытством — поглядывали на него красноармейцы, как все-таки не злобно суетится их командир, утвердился в мысли, что расстрел ему не грозит. И на лице его появилась злобная усмешка, под рыжей челкой на низком выпачканном болотной тиной лбу запульсировала жилка. Он выпрямился, перестал трястись. Сказал с достоинством, хотя руку выбросить, как было принято у фашистов, вперед-вверх побоялся:
— Хайль Гитлер! Рус капут!
Чеботарев стиснул зубы. Снова вспомнил слова Зоммера о разных немцах. Смуглое лицо Закобуни совсем почернело, и он выругался, а Сутин, стоявший сбоку от сержанта Курочкина, с силой ударил гитлеровца в ухо. Немец покачнулся, но устоял.
— А бить пленных нельзя, — сказал он вдруг по-русски, медленно цедя слова. — Надо знать международную конвенцию. — И прошептал: — Мужичье!
— Где второй? — ошеломленный тем, что немец говорит по-русски, грозно подступил к нему Курочкин.
— В болоте он. Утонул. Ранен был. Я его понес и провалился. Не его же спасать, если сам тонешь, — с пренебрежением проговорил пленный.
Сутин, грозно посмотрев на пленного, посоветовал Курочкину:
— Пусть достанет. Может, у того документы какие важные.
Когда гитлеровец выволок напарника, все увидели, что череп у того проломлен ударом пистолета. По телу Чеботарева поползли мурашки.
— Какой подлец! — громко прошептал он, посмотрев на пленного. — Товарища убил, чтобы себя спасти.
Сутин с ехидцей поправил его:
— У них не товарищи, а приятели, — и сострил: — От слова «приятный». А приятной и баба не всегда бывает.
Это он мстил Петру за реплику во ржи. Но его никто не слушал. Каждый по-своему выражал вслух негодование поступком гитлеровца.
— Вот зверье! Убил и стал на него, чтобы не засосало самого… — возмущался Закобуня.
Мертвый был летчиком. Сняв с него планшет с картой и вывернув карманы его летной куртки, все задумались, что с ним делать. Наконец Курочкин решил по-своему: он приказал пленному столкнуть труп в трясину. Тот сделал это хладнокровно. Сутин поглядывал, как уходят в болотную тину обутые в хромовые сапоги ноги мертвого немца, не выдержал и пожалел — хороший, мол, хром, снять бы надо, не по-хозяйски. Курочкин обрезал его:
— Бессовестный! Больше чтобы подобного я не слышал. Не хватало нам иметь мародера.
Пленному гитлеровцу связали брючным ремнем на спине руки и повели его к шоссе.
Чеботарев шагал за ним. Закинув за плечо пулемет, думал: «Вот они какие бывают, Федор, немцы! Похуже и тех, о которых ты говорил с ненавистью».
Вышли на шоссе. По противоположной кромке дороги устало брели беженцы. Пленный не очень громко, но так, чтобы слышали бойцы, проговорил:
— Через неделю-две падет Ленинград, к осени — Москва. И куда они бегут? От нас не убежишь. Мы уже на Двине. Крунтспилс взяли. Дороги между Псковом и Лугой уже фотографируем — сверяем точность карт… Ребята вы хорошие, вам надо думать о сдаче — фюрер воюет с большевиками…
Чеботарев не сдержался: послав из-под руки приклад пулемета вперед, он сильно ударил им немца в спину. Пленный смолк. Дернулся и озлобленно поглядел на Петра. А Петр начал сознавать: выскочи бы на немца таким, какой он сейчас, — весь диск высадил бы в эту погань. Идти стало невыносимо трудно. Мокрая от пота гимнастерка прилипала к лопаткам. Ремень от пулемета впивался в плечо и тянул вниз. В душе копилось какое-то омерзительное равнодушие. Хотелось сесть прямо тут, на обочину… Но надо было идти, и он шел…
Вторую половину дня рота неподалеку от школы занималась тактической подготовкой. Часов в восемь вечера из батальона привезли письма. В коридоре у столика дневального столпились бойцы — каждый хотел первым получить долгожданную весточку.
Письма раздавал старшина, Шестунин. Он брал из рассыпанных по столику писем конверт и, поднимая его над головой, выкрикивал фамилию. Письмо уплывало через головы, и счастливчик отходил в сторонку, разрывал конверт, прислушиваясь к голосу старшины — не будет ли еще.
Чеботарев протиснулся почти к самому столику. В каком-то предчувствии ждал: вот старшина выкрикнет его фамилию!.. И письмо действительно ему было — из Сибири, еще довоенное. Получил его Петр уж чуть ли не последним, когда собирался подойти к Зоммеру, читавшему у окна весточку из Энгельса, от отца.
Петр пробегал неровные, витиеватые строчки отцовского почерка, а сам все думал: почему не пишет Валя? Оказывается, рыболовецкая бригада отца опять перевыполнила план весенней путины. Сейчас поселок готовится к летней ловле рыбы. У отца много забот. Плюс ко всему его хотят назначить руководителем всеобуча. А какой из него руководитель всеобуча, писал он, когда военная техника теперь новая, уйма уставов? Как же ему руководить, если все-то его военные знания — это то, что получил он в гражданскую войну? Он звал Петра после демобилизации домой.
«С Валей приезжай, коль она мила тебе и у тебя все серьезно, — приписал он в конце письма. — Лишь бы она человеком была. Все-то вместе веселей будет».
На обороте листка была приписка от матери. Она скучала, жаловалась, что по ночам ей мерещится, будто не дожить до встречи. А на днях приснился сон: под жгучим солнцем стояла высокая спелая рожь, и из нее на дорогу шла, держа что-то в пригоршне, девушка вся в белом… И мать Петра увидела, что на ладони у ней… капля еще не свернувшейся крови. «А это, вещает сердце, к войне», — заканчивала мать.
После письма Чеботарев словно побывал дома: пахну́ло на него родным краем… Настроенный на грустный лад, он подошел к Зоммеру, который стоял недалеко от крыльца и поглядывал на девчат у ближнего от школы пятистенка с высоким летником под передней и задней избами. Девушка в белом не выходила из головы, и ему хотелось поделиться впечатлениями о письме с Федором. Но мешала стеснительность — еще, мол, высмеет за суеверный этот вздор. И Петр, поглядев на девчат, сказал:
— Что-то наши молчат. Может, Псков бомбят… крепко и их уж нет там?..
— Поживем — увидим, — неопределенно проговорил Зоммер и вдруг смачно улыбнулся, поглядев на Петра: — Подойдем к ним.
Возле пятистенка на вынесенной из дома скамье сидело уже четверо.
Зоммер, не дожидаясь согласия Петра, направился к девчатам. Петр постоял. Вздохнул — опять подумал о Вале и почему-то о той, в белом, — и пошел за Зоммером.
К девчатам подошли они вместе. Петр смущался. Зоммер изобразил на лице улыбку. Напустив на себя разухабистость, сказал:
— Вечер добрый! Что тут сидите? Такие красавицы и не подходите… Думаете, съедим? Съешь вас!
Девушка в черной юбке клеш и синей кофточке, бедовая на вид, повела жаркими глазами, опушенными длинными ресницами, и съязвила, окая:
— А то не съедите? Вон идет наш витязь. С ним еще, быть может…
Петр посмотрел на деревенскую улицу и увидел худенького подростка лет шестнадцати с гармошкой. Паренек шел сюда.
— Это гармони́ст ваш? — преодолевая робость, удивленно спросил Петр. — Вы его́ ждете?
— Его, — хихикнула крайняя девушка и, поймав на себе оценивающий взгляд Зоммера, опустила, краснея, большие глаза, а та, в юбке клеш, игриво, с легким вздохом всплеснула руками:
— Да что из него толку! Вас ждем. Парней-то у нас всех в армию взяли!
— Ну так в чем дело? — Зоммер заулыбался. — Мы к вашим услугам.
— Тогда давайте танцевать!
— Танцевать? — Зоммер обвел девчат виноватым взглядом и проговорил: — На это надо иметь разрешение старших командиров. Я мигом. — И, посмотрев на Петра, побежал к школе.
Чеботарева, который остался с девчатами, сковывала робость. Он придумывал, о чем бы заговорить. Клял на чем свет стоит Зоммера. Смущенно глядел то в горячие глаза той, в юбке клеш, то себе под ноги.
Подошел подросток с гармонью. Став в тени под старой яблоней, он заиграл плясовую негромко и уверенно.
От соседней избы потянулись к пятистенку стоявшие там девчата. Подойдя, они стали между Петром и гармонистом. Некоторые скрестили на груди руки… Девчата задорно переглядывались, с любопытством посматривали на Петра. Вконец растерянный, Чеботарев решил, что дальше молчать просто неудобно. Стараясь придумать, о чем бы заговорить, он наконец спросил не своим, как ему показалось, чужим голосом:
